Пером и шпагой - Страница 53

Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть… Тут прискакал гонец с приказом:

— Пушкам майора Тютчева отходить.., с отрядом Фермера!

— Тому не бывать, — отвечал Тютчев. И не ушел.

Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на лошади — сам генерал Фермор.

— Мерзавец! — наступал он конем на майора. — Сейчас же на передки и — следом за мной… Оставь этот бугор! Тютчев поднял лицо, искаженное в бесстрашии:

— Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи я отсель пушки свои — фланг обнажится… Пали, ребята, я в ответе!

Майор Тютчев нарушил присягу, но поступил по совести; сейчас только его батарея (единственная) сдерживала натиск прусской лавины. А ведь по «Регламенту воинскому» следовало Тютчева после боя расстрелять другим в назидание.

— Пали! — кричал Тютчев, весь в дыму и грохоте. — Ежели меня убьют чужие — тогда и свои не расстреляют!

В центре же русского лагеря, насквозь пронизанного пулями, еще продолжалась бестолочь:

— Обозы, обозы вертай за ручей…

— Куда прешься, безлошадный?

— Ярославцы, обедня вам с матерью, не лезь сюды!

— Ай-ай, убили меня.., убили…

— Конницу пропусти, конницу!..

— Рязанцы, не напирай…

20 тысяч рекрутов, еще не обстрелянных, и 15 тысяч человек больных — эти 35 тысяч, не принимавшие участия в бое, висли сейчас камнями на шее ветеранов. И надо всем хаосом телег, людских голов, задранных оглобель и пушек верблюды гордо несли свои головы, рассыпая в сумятицу боя презрительные желтые плевки.

Убит еще один генерал — Иван Зыбин (из лужских дворян).

Пал замертво храбрый бригадир Василий Капнист (остался после него сиротой в колыбели сын — будущий поэт России).

Израненные русские войска — с воплями и матерщиной — отступили перед натиском… Они отступили!

***

— Через полчаса я буду пировать под шатрами Великого Могола, — сказал фон Левальд. — Принц Голштинский, слава — на кончике вашей шпаги… Вбейте же клин в русское полено и разбросайте щепки по полю!

Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды «с такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно». Принц Голштинский смял казаков и гусар, но.., напоролся на 2-й Московский полк. Москвичи так ему поддали, что «с фурией» (которую я тоже не берусь описать) принц турманом полетел обратно. фон Левальд увидел его у себя, всего забрызганного кровью.

— Они разбиты! — очумело орал принц, еще весь в горячке боя. — Они разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие!

— Я их понимаю, — отвечал Левальд. — Они не хотят сдаваться потому только, что бежать им некуда: ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы выкупаем их сразу в Прегеле!

***

В шатер к Апраксину, опираясь на саблю, вошел раненый бригадир Племянников:

— Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы — помрем. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало!

Апраксин испуганно огляделся.

— Чего стоите? — накинулся вдруг на официантов. — Собирай посуду, вяжи ковры… Да хрусталь-то, хрусталь-то.., рази же так его кладут? Ты его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое — так, стало быть, и жалеть не надобно?

Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал в губы — губами, кислыми от пороха.

Это был друг его и собутыльник — Матвей Толстой.

— Чего ты, Матяша? — спросил Племянников, опечаленный.

— А так, брат.., просто так.., прощаюсь! Племянников обнял Толстого.

— Пошли, Матяша, — сказал с ожесточением. — Помрем с тобой как следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно…

Издали — через оптику трубы — Левальд видел первую шеренгу русских полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же (без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти — уже в первой.

Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и обозными оглоблями… Отступать русским действительно было некуда: за ними шумел топкий, полноводный Прегель — славянская река! Русский «медведь», которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая зубами.

— Осталось пронзить его сердце! — сказал фон Левальд.

Завтрак в шатрах Великого Могола откладывался, и генерал-губернатор Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку. Вот и холодная курочка; он разорвал ее пальцами, дернул зубами нежное мясо из сочной лапки.

— Можете посылать гонца в Берлин, — велел Ле-вальд, вкусно обсасывая косточку. — Обрадуйте короля нашей полной победой!

— Казаки! — раздалось рядом. — Атака казаков…

— О, это очень интересно… Казаков я посмотрю… Фон Левальд аккуратно завернул недоеденную курочку, взял в руки трубу и, по-старчески держась за поясницу, вышел на лужайку, поросшую редколесьем. Отсюда ему хорошо было видно, как, пластаясь по земле, с воем летела русская конница

— вся колеблясь рядами, словно густая трава под ветром. Резануло глаза Левальду пестротой халатов, необычными ковровыми красками, — это ярким пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и легкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса над полянами Гросс-Егерсдорфа.

— Что это такое? — удивился фон Левальд. Воздух уже наполнился жужжащим пением. Потом застучало вокруг — так, будто палкой провели по частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу… Левальд обозлился: