Пером и шпагой - Страница 141

141

Даже когда Россия освободила братьев-болгар, даже тогда, на Берлинском конгрессе, Россию одергивают, и вновь, как бельмо в глазу, торчит эта фальшивка.

В самом деле, вот 8 и 9 этого «завещания».

— Что эти параграфы говорят? — рассуждали дипломаты. — Петр Первый завещал потомству: неустанно расширять русские пределы к северу и югу вдоль Черного моря, возможно ближе подвигаться к Константинополю, к Греции и к Индии; обладающий же ими будет обладателем всего мира. Именно это поползновение России к обладанию миром мы и наблюдаем сейчас во всей русской политике…

Такими выводами иностранные дипломаты зачеркивали все жертвы России, принесенные страной ради свободы славян, и приписывали России агрессивные планы… Что бы ни делала отныне Россия, куда бы ни повернулась своим громадным телом, — везде торчат ее пятки: «Уважаемая великая держава! Вы бы там поосторожнее, в Каракумских песках у Каспия… Не прикроетесь научными целями! Мы-то ведь знаем, что у вас на уме…»

— В чем вы нас подозреваете? — спрашивал канцлер Горчаков.

— Знаем мы ваши черные замыслы, — отвечала Европа.

***

Не успел еще остыть интерес к журдановскому «Гермафродиту», как в Брюсселе появилась невзрачная брошюрка некоего Бергольца, в которой автор смело задал миру вопрос:

— Кто же был действительным автором петровского завещания, которое уже всем набило оскомину? И в брошюре своей ответил:

— Сам император Франции… Наполеон!

И привел тому доказательства. Как видно, этот Бергольц был человеком хорошо начитанным; он изучал «наполеониану» тщательно и придирчиво. Потому-то Бергольц и заметил то, чего не заметили даже маститые историки.

А именно: поразительное сходство высказываний Наполеона о могуществе России (как в начале своей карьеры, так и в ссылке на острове Святой Елены) со всеми четырнадцатью пунктами этого завещания!

«И тут, и там, — пишет Бергольц, — те же общие мысли, одни и те же заключения. А в местах, где биографы цитируют собственные слова императора, снова те же образы и выражения, которые можно найти в речах Наполеона и в документах, им продиктованных…»

Первый голос, пусть даже ошибочный, в защиту России прозвучал. Но брошюра Бергольца не имела никакого веса на безмене дипломатии. Русских продолжали трепать старым способом.

Тогда российская историография подала и свой голос:

— Ни с берегов Прута, ни с поля Полтавской битвы, ни со стола «всепьянейшего собора», ни, наконец, со смертного одра, — утверждали русские ученые, — Петр Великий никогда не писал своего завещания!

Это верно. Почуяв приближение смерти, Петр велел подать ему грифель и аспидную доску. Тряскою рукою он вывел два слова: «Отдать все…» Но тут силы изменили ему, и он велел звать любимую дочь — умницу Анну Петровну, чтобы продиктовать ей свою последнюю волю. Когда же дочь явилась, император ничего не сказал, ибо уже лишился дара речи. Так и осталось от него завещание всего из двух слов: «Отдать все…» Что отдать? Кому отдать?

Тайну этого он унес в могилу.

***

Но Европа не прислушалась к русской истории. Тем более вряд ли что знал о ней и сам Гайлярде, ставший за эти тридцать лет солидным американским капиталистом и главным редактором «Вестника Соединенных Штатов Америки».

В начале 60-х годов Гайлярде решил побывать на родине в Париже. Здесь он совершенно случайно узнал, что Луи Журдан выпустил своего «Гермафродита», пожиная теперь лавры с хладного чела кавалера де Еона. Гайлярде нанес Журдану визит.

— Дорогой коллега, — сказал он ему примерно так, — очень рад, что озорник де Еон не забыт. К стыду своему, еще не читал вашего «Гермафродита», о чем и сожалею…

Журдан, увидев перед собой живого Гайлярде, чуть не полез от страха под стол. Но все-таки обещал доставить ему свою книгу для прочтения. И, конечно же, слова своего не сдержал.

Гайлярде справедливо заподозрил, что здесь дело нечистое. А потому в 1866 году, снова появившись в Париже, Гайлярде уже не пошел к Журдану, сам достал себе его книгу и…

Я, конечно, не присутствовал при этой сцене, но, возможно, что Гайлярде воскликнул именно так:

— Один раз меня обворовал Дюма, а теперь — Журдан!

В мире почти не существует литератора, которого бы хоть единожды не обокрали. И все же редко встретишь писателя, у которого бы другие писатели украли две книги подряд! Дело подсудное. Журдан был обвинен в контрафакции, на книгу о де Еоне наложили арест. Напрасно Журдан приносил извинения — Гайлярде ничего не прощал. Он был журналистом техасского толка, выпускавшим газеты с револьвером в кармане, и Париж заблагоухал скандалом Нового Света, который не чета Старому!

Тут закрутил усы великолепный дуэлянт (литератор от убийства или, точнее, убийца от литературы) — Поль Гранье де Кассаньяк, уже обнаживший шпагу.

— Во имя девяти непорочных муз, — заявил он, — я готов завтра же на рассвете проколоть Журдана. Но перед неизбежной смертью своей пусть-ка он заглянет в академический словарь, где контрафакция названа одним лишь словом — воровство!

О, как радовался, наверное, в гробу де Еон, когда над крышкой его гроба раздались опять перезвуки мечей, столь любезные его драчливому сердцу. Но этот спор над покойником закончился таким образом, что парижане только развели руками. Гайлярде вдруг встал в позу грешника и начал колотить себя в грудь, привлекая к себе внимание всей Европы:

— Слушайте, слушайте! Я буду каяться… Мне было всего двадцать пять лет, я как раз написал драму «Несльская башня», которую стащил у меня этот прохвост Дюма. Но вот я встретился с именем де Еона — и стал бредить тайнами. Воображение заработало, и прошу простить меня за то, что я тогда сгоряча намолол. Де Еон никогда не был любовницей адмирала Феррерса, как не был он и любовником английской королевы Шарлотты! У него не было детей, прижитых в России, и дети его не участвовали в пугачевском восстании и не погибли в ссылке на пороге Сибири…

141