Пером и шпагой - Страница 42

— Я не безумец, — твердил он, — я не убийца… Я только хотел предостеречь короля, что народ.., что Франция…

Чья-то рука захлопнула ему рот. А король, сидя на ступеньках, в ужасе смотрел на царапину и — кричал. Но как кричал!

— Ваш многолюбимый Людовик умирает! Где духовный отец? Зовите священника, пока я не умер… Плачьте, французы: вы лишились своего доброго короля!

Царапина свалила его на девять дней. Людовик лежал в совершенно темной комнате, без единой щели света, и плакал от страха. Плакал все девять дней подряд. И газет из Голландии не читал (а кроме голландских он вообще никаких других не читал). Он забыл даже о Помпадур, — только он, только король, только его тело, только душа его…

Иезуиты, духовники короля, вовлеченные в интриги Версаля, не соглашались отпустить ему грехи, пока… Людовик даже не дослушал их до конца, — он сразу все понял:

— Гоните ее, французы, чтобы спасти своего короля! Маркиза Помпадур спокойно выслушала этот приказ. Ее изгоняли из Версаля — из Бельвю, из курятника, из постели, из тарелки, из платья .

— Может быть, — сказала она, не пролив ни слезинки, — я больше никогда не увижу моего короля. Так может быть! Но знайте: если я увижу моего короля еще хоть один раз, то кое-кто в Версале уже никогда его не увидит… А теперь, мои милые поросята, я скажу вам самое приятное: никуда из Версаля я не поеду… Убирайтесь все прочь!

На десятый день король встал и направился (куда бы вы думали?) прямо в Бельвю — увы и ax! — прямо к ногам Помпадур. Он, как любовник, ожидал выслушать от нее упреки за свое недостойное поведение, но «рыбешка» оказалась умнее, чем он о ней думал. Людовик был так благодарен маркизе за это, что в тот же день полетели все министры.

На самом пороге войны талантливый Марк Аржансон был заменен бездарностью де Поми… Шуазель спросил у фаворитки:

— Дорогая маркиза, неужели Париж так беден талантами, что не могли подыскать достойной замены?

— Я хватала те грибы, которые росли у меня под ногами, — ответила Помпадур. — Мне было некогда выбирать…

Шестьдесят человек, занимавших ответственные посты в Париже, были разогнаны по деревням и замкам.

— Ну, как моя армия? — спросил король у де Поми. И увидел рабски согбенную спину нового военного министра.

— Войска вашего величества живут лучше, чем толстые капуцины, и целая армия солдат пройдет через королевство, не прикоснувшись ни к одной вишне!..

Страшно и люто отпраздновала Франция вступление в 1757 год. Знаменитый палач Сансон рвал тело Дамьена раскаленным железом.

— Еще, еще! — орал Дамьен. — Напрасно думаете, что мне больно… Нет, французы, мне совсем не больно!

— Ах, тебе, говоришь, не больно? — И палач залил ему свежие раны кипящим оливковым маслом.

— Еще! — захохотал Дамьен, уже обезумев. — Какой вы молодчага, Сансон… Как вы ловко все это делаете!

Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика, разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон услышал от него — последнее:

— Король заблуждается…

***

А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами. Трещали лютейшие морозы. Ямщики возле постоялых дворов наспех глотали водку, пальцами лезли в ноздри лошадей, выковыривая оттуда сосульки.

Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал золото по пути — и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта, — и забилось сердце:

— О матка бозка! О дивный сон! О любовь… На заставе дежурный офицер только что сделал очередную запись о проезжем:

«Славный портной Шоберт, готовый делать отменные корсеты, а также рвет болящие зубы, в чем искусство свое подтверждает».

Хотел было офицер у печки погреться, но снова забряцали колокольцы, вздохнули кони. Вышел. Под лунным сиянием мерзли заиндевелые возки.

— Кто едет? Что за люди? Не худые ль? Красавец, до глаз закутанный в меха, выпростал из муфты нежную, всю в кольцах, руку и показал свиток паспорта:

— Великое посольство из Речи Посполитой, и я — посол, граф Станислав Август Понятовский…

Заскрипели шлагбаумы, пропуская путника в русскую столицу.

Совсем недавно проскочил он под ними, как изгнанный. Всего лишь секретарь британского посольства.

И вот — пади, Петербург, к моим ногам: я нунций и министр, подскарбий литовский и Орла кавалер Белого, — я возвращаюсь.

На коне и со щитом!..

В доме Елагиных еще не спали. Понятовский сбросил шубы:

— Она.., здесь?

— С утра! — шепнул Иван Перфильевич (хозяин дома).

Через две ступеньки, полный нетерпения, Понятовский взлетел по лестницам, толкнул низенькие двери.

— Ах! — И две руки обвили его шею, и — слезы, слезы, слезы…

Так он вернулся. Его опять ждали советы Вильямса и любовь Екатерины. Посреди ласк, разметавшись на душных перинах, она сказала:

— Слушай, Пяст: я буду царствовать или.., погибну!

Но если я надену корону, то и твоя голова воссияет. Люби меня крепче, Пяст!

Однако между слов любви она шептала Понятовскому и кое-что другое — более важное. Понятовский относил ее слова в английское посольство, оттуда передавали их Митчеллу, и в Берлине, таким образом, знали о многом. Гораздо больше, чем надо!

В эти дни Вильяме сообщал в Берлин:

— Передайте королю Пруссии, что здешний канцлер Бестужев не получит от меня ни гроша более, пока не окажет нам существенных услуг, какие я от него потребую!

***

Близилась весна, и Фридрих готовился открыть кампанию, чтобы увеличить свои немецкие земли за счет земель немецких же!