Пером и шпагой - Страница 6

Уныло тикали в углу пыльные «рокамболи». Царапалась в двери кошка, чтобы ее выпустили. Елизавета встала и, скребя в голове, отворила двери; кошка прошмыгнула между ее ног.

— Кой час ныне, люди? — спросила она, зевая. — Да где граф Карлушка? Уж не пьян ли? Пущай кафу мне варит…

Шлепая босыми пятками, простоволосая и распаренная, императрица снова тяжко бухнулась в проваленные пуховики.

Вспомнила тут, как вчера Ванечка ее пьян был, хоть на простынях выноси сердешного, и — закрестилась скоренько:

— Ой, господи, прости ты нас, царица небесная… Граф империи, генерал и обер-гофмаршал Карл Сивере (гладковыбритый, сытый и трезвый) принес ей кофе.

— Ну, матушка, — весело заговорил он, — а ты напрасно вчерась туза скинула. Тебе бы в шестерик сходить. Глядишь, и я бы тебе волан срезал… Пей вот, пока не остыло!

— Осьмнадцать-то рублев.., тьфу! — сочно выговорила Елизавета. — На эти деньги дом не построишь, только хвороб наживешь. Лучше кликни через речку: может, кто из Строгановых и встал уже? Так пущай со мною пофриштыкают…

Сивере дал понять императрице, что внизу с утра раннего топчется великий канцлер с бумагами.

— Что ему, неугомонному? — надулась Елизавета. — Вели ждать, я еще не прибрана.

На смену Сиверсу пришел царский истопник Алешка Милютин, с грохотом свалил заснеженную охапку дров. Рассыпая прибаутки, закладывал поленья в печную утробину. Богатый астраханский рыбник, Милютин служил царям из чести: топил печки Анне Иоанновне, нажаривал их лютому Бирону, по наследству перешел и в нынешнее царствование «дщери Петровой»…

— Ты почто бос? — пригляделась к истопнику Елизавета, кофеек попивая.

— Ливрею надел, гляжу, а пятки черные… Скажи, друг: почто этикета не блюдешь?..

— Да шепнули сапожки мои. Только было вздремнул малость под лестницей… Проснулся — уже босой: шепнул их кто-то с меня!

Елизавета допила чашечку и скуксилась:

— Не жалеешь ты меня, Алексей Яковлев… Эва! Вьюшки вчера опять закрыл второпях. У меня всю-то ноченьку ребро за ребро так и задевалося… Помру уж, думала!

Милютин поклонился ей в пояс, нижайше, и вдруг чмокнул императрицу в румяную пятку, торчавшую из кружев.

— Эх ты, лебедь белая! — Подбоченясь, истопник прошелся перед ней гоголем — так и выкатился из комнат, приплясывая.

— Да Егоровну-то позови… — смеясь, велела она ему вдогонку.

С треском разгорелись дрова в печи. В двери вдруг просунулась голова великого канцлера Бестужева-Рюмина; он повел носом, на котором из-под слоя пудры явственно проступала ужасная синева старого закаленного пьяницы.

— Матушка-осударыня, — сказал шепотком страстным, — а я до твоей милости. Дела в Европах завелись немешкотные.

— Погоди, Алексей Петрович, дела — не волки, Европы и подождут. А я нечесана еще! Маврутка-то, спроси, идет ли? Что же, я так и буду одна тут мучиться?

На пороге (без парика, в одном шлафроке на голом теле) появился «ночной император» России — Иван Шувалов, и был он шибко невесел после вчерашнего окаянства.

— С кем это ты так вчера отличился? — спросила его Елизавета с укоризной, но заботливо-нежно, как мать родная.

Шувалов держался вроде блудного сына — виновато-покорственно:

— Да у Апраксиных, матушка, вечеряли. Помню, что кастраты на диво усладительно пели. Потом Разумовский палкой стал бить фельдмаршала, а Нарышкины — те, как всегда, разнимали…

— Ты бы клюковки пососал, — пожалела его императрица. — Небось головушка-то болит?

— Не стою я твоих забот, матушка, — вздохнул Шувалов, наполняя глаза слезами, и долго смотрел на свои розовые ногти. — Быть мне в монастыре, непутевому.

— Вот помру я — тогда намолишься… А пока не тужись… Иди ко мне, ангел милый.

Она подозвала его к себе и поцеловала с удовольствием.

— Канцлер-то, — спросила потом, — не убрался еще?

— Да нет. Внизу посиживает. Куранты кой час считывает.

— Экий клещ настырный… Знать бы: чего ему надобно? Шувалов без аппетиту куснул моченое яблоко:

— Британский посол Вильяме к нам вскорости на смену прежнему Диккенсу пожалует. Вот и волнуется твой Сюл-ли — как бы не отпихнулись мы от субсидий аглицких!

— А не держи я войско, — нечаянно зевнула Елизавета, — так будет ли Европа считаться с нами? Солдатом и держимся…

— С твоей колокольни, матушка, подале видится, — заскромничал Шувалов. — Только смотри, как бы не пришлось нам, русским, чужую квашню даром месить!

Лицо императрицы пошло бурыми пятнами:

— Я три года в нитку тянулась, а что от меня в Европах получили? И где этот Ганновер — знать не знаю! У меня, эвон, свои заботы: дворец не достроен, а где взять денег — того никто не ведает. Все округ — только: дай, дай, дай! И никто еще не сказал мне: «На тебе, Лисавет Петровны!..» Может, ты дашь, голубь?

— Я только от щедрот твоих имею, матушка, — обиделся фаворит. — Ежели надобно, так забери остатнее. Одним Христовым именем проживу. Зато вот канцлер твой Бестужев от иноземных дворов немалую выгоду имеет. Вот у кого проси!

Елизавета быстро сплетала волосы в пухлых пальцах.

— Берет, вестимо, — согласилась спокойно. — А кого я на место его поставлю? Бестужев хоть фасон бережет, другие-то еще больше загребут… Да и то истинно: в долгу мы, а что делать? Своей крыши в городе не имею. Летний дворец — развалюха, а Зимний — когда-сь кончат? Что же мне, так и до смерти самой все по гостям ночевать?

Шувалов встал, запахнул шлафрок:

— Фридрих-то, король прусский, тоже обеднял изрядно. Даже пиво и то налогом обклал. И от авансов аглицких не откажется. Вот и пойдем мы с тобой, матушка, воедину с пруссаками, Ганновер воевать противу Франции, тебе столь любезной…